Неточные совпадения
Слушайте, что
пишет генерал».
—
Генерал Богданович
написал в Ялту градоначальнику Думбадзе, чтоб Думбадзе утопил Распутина. Факт!
Тоже и
писать им не возбраняется, — продолжал
генерал.
— А, он хочет видеть во всей прелести? Пускай видит. Я
писал, меня не слушают. Так пускай узнают из иностранной печати, — сказал
генерал и подошел к обеденному столу, у которого хозяйка указала места гостям.
Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов всё в том же бодром, возбужденно-деятельном настроении поехал в канцелярию губернатора узнать, не получена ли там бумага о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая,
написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы; было уже время ехать на обед к
генералу.
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и женщины, больной старик не сходил с постели, — мне решительно не было угла переодеться. Я
написал письмо к жандармскому
генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Частный пристав, в присутствии которого я
писал письмо, уговаривал не посылать его. «Напрасно-с, ей-богу, напрасно-с утруждаете
генерала; скажут: беспокойные люди, — вам же вред, а пользы никакой не будет».
А много лет спустя как-то в дружеском разговоре с всеведущим Н. И. Пастуховым я заговорил об индейце. Оказывается, он знал много,
писал тогда в «Современных известиях», но об индейце генерал-губернатором было запрещено даже упоминать.
Перед окончанием курса несколько учеников, лучших пейзажистов, были приглашены московским генерал-губернатором князем Сергеем Александровичем в его подмосковное имение «Ильинское» на лето отдыхать и
писать этюды.
— Отчего же запретил о нем
писать генерал-губернатор?
В своем «Кратком очерке неустройств, существующих на каторге» Власов
писал, что в 1871 г., когда он прибыл на остров, его «прежде всего поразило то обстоятельство, что каторжные с разрешения бывшего генерал-губернатора составляют прислугу начальника и офицеров».
Когда давеча
генерал захотел посмотреть, как я
пишу, чтоб определить меня к месту, то я
написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим «Игумен Пафнутий руку приложил» собственным почерком игумена Пафнутия.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская
пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака». В заключение всего
генерал заметил, что супруга его принимает в князе участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма деловую осанку.
Когда я буду у вас, вы
напишете письмо к
генералу, которое он представит Орлову.
Сделать ты должен это сам: стоит только тебе
написать письмо к генерал-губернатору, и перевод последует без малейшего затруднения.
— О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и
пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, — таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. — А то, что он будет
писать к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала,
писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и
написали что-то такое к предводителю.
«
Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого
генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.
— Он
пишет, — продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, — чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет
писать и требовать меня через генерал-губернатора.
Стрелов имел теперь собственность, которая заключалась в «Мыске», с прибавком четырех десятин луга по Вопле. За все это он внес наличными деньгами пятьсот рублей, а купчую, чтобы не ехать в губернский город,
написали в триста рублей и совершили в местном уездном суде. При этом
генерал был твердо убежден, что продал только «Мысок», без всякой прибавки луговой земли.
Тогда
генерала вдруг осенила мысль, что батюшка в одно из ближайших воскресений произнесет краткое поучение, направленное против Анпетова, которое взялся
написать сам
генерал.
В одной коротенькой главе, в три страницы разгонистого письма, уместилась вся жизнь
генерала Утробина, тогда как об одном пятнадцатилетнем славном губернаторстве можно было бы
написать целые томы.
Прощай, друг мой;
пиши, не удастся ли тебе постигшую грозу от себя отклонить и по-прежнему в любви твоего
генерала утвердиться. А как бы это хорошо было! Любящая тебя мать
Он тем более удивился этому, что в то же самое время в"Русской старине"многие
генералы, гораздо меньше совершившие подвигов,
писали о себе без малейшего стеснения.
С самодовольством вычитывал
генерал из газет загадочные, но захватывающие дух известия, и торжествующе улыбался при мысли, что все это он предвидел и предрекал еще в то время, когда
писал свой проект"но ежели".
«Я уже
писал вам, что Евгений Константиныч (заводовладелец) очень сблизился с
генералом Блиновым, и не только сблизился, но даже совсем подпал под его влияние.
«Московский генерал-губернатор ввиду приближения 19 февраля строжайше воспрещает не только
писать сочувственные статьи, но даже упоминать об акте освобождения крестьян».
— Я знал одного
генерала, который
писал точь-в-точь такие стихи, — заметил я смеясь.
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо от Сусанны Николаевны, которая
писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
— Поздравляю вас и себя! Это письмо от старика Углакова. Он
пишет, что московский генерал-губернатор, по требованию исправника Зверева, препроводил к нему с жандармом Тулузова для дачи показания по делу и для бытия на очных ставках.
Все, что я вам
писал выше, я также
написал генералам Завадовскому и Козловскому, для непосредственных сношений Козловского с Хаджи-Муратом, которого я предупредил о том, что он без одобрения последнего ничего сделать и никуда выехать не может.
Написав донесение начальнику левого фланга,
генералу Козловскому, в Грозную, и письмо отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать.
— Я
написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда
генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
— Боже мой, боже мой! Почему все здесь такие связанные, брошенные, забытые — почему? Вон, какие-то люди всем хотят добра,
пишут так хорошо, правдиво, а здесь — ничего не слышно! И обо всём говорят не так: вот, о войне — разве нас побеждают потому, что русские
генералы — немцы? Ведь не потому же! А папа кричит, что если бы Скобелев…
Брант
писал в Москву к генерал-аншефу князю Волконскому, требуя от него войска.
Нижегородский губернатор, генерал-поручик Ступишин,
писал к князю Волконскому, что участь Казани ожидает и Нижний и что он не отвечает и за Москву.
То ему представлялся губернский прокурор, который в три минуты успел ему шесть раз сказать: «Вы сами человек с образованием, вы понимаете, что для меня господин губернатор постороннее лицо: я
пишу прямо к министру юстиции, министр юстиции — это генерал-прокурор.
Офицер, действительно, узнал, где живет этот господин, однако идти к нему раздумал; он решился
написать ему письмо и начал было довольно удачно; но ему, как нарочно, помешали: его потребовал
генерал, велел за что-то арестовать; потом его перевели в гарнизон Орской крепости.
Затем, заперев дверь на ключ, приставляли к ней кустодию, в виде солдата Аники, того самого, об котором я в прошлом письме вам
писал, что
генерал Бритый назначил его к наказанию кошками, но, быв уволен от службы, не выполнил своего намерения.
— Да ведь я не для прапорщика твоего
пишу. Собственно говоря, я даже не знаю, кто меня будет читать: может быть, прапорщик, а может быть,
генерал от инфантерии…
Генерал затем, весьма равнодушно
написав на его докладной записке: «Уволить!», — возвратил ее барону, который, в свою очередь, холодно с ним раскланялся и удалился.
Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди, а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось, придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское хозяйство, — логически соображал
генерал, — поручить управлять их огромным имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и
написала своим просителям, что им будут места.
—
Напишу и непременно заставлю его заплатить вам! — повторил
генерал.
— Еще одно слово, cher cousin! — воскликнул
генерал. —
Напишите, пожалуйста, если можно, завтра же Тюменеву, что я ни в чем перед ним не виноват, что я не знал даже ничего, отказывая графу Хвостикову.
Понятно, что граф Хвостиков, сообразивший, что Трахов непременно поедет в первом классе, от него удирал, считая
генерала злейшим врагом себе за то, что тот откровенно
написал о нем Тюменеву.
«По возвращении от невзятия Азова, —
пишет он, — с консилии
генералов указано мне к будущей войне делать галеи, для чего удобно мню быть шхиптиммерманам (корабельным плотникам) всем от вас сюды: понеже они сие зимнее время туне будут препровождать, а здесь тем временем великую пользу к войне учинить; а корм и за труды заплата будет довольная, и ко времени отшествия кораблей (то есть ко времени открытия навигации в Архангельске) возвращены будут без задержания, и тем их обнадежь, и подводы дай, и на дорогу корм».
Так думал Червяков, идя домой. Письма
генералу он не
написал. Думал, думал и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день идти самому объяснять.
«Какие же тут насмешки? — подумал Червяков. — Вовсе тут нет никаких насмешек!
Генерал, а не может понять! Когда так, не стану же я больше извиняться перед этим фанфароном! Черт с ним!
Напишу ему письмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!»
— Теперь, — говорила Елена, — я поступила в компаньонки к дочерям
генерала Коровкина в Ливенский уезд, и вот причина, почему из этого дома я не могла тебе
писать. В настоящее время Коровкины переехали в Москву, — и она сказала их адрес. — А я по праздникам буду брать карету и приезжать сюда, а у Коровкиных буду говорить, что эту карету прислала за мною моя подруга.
В ту минуту, как я
пишу эти строки, Накатников уже состоит в чине штатского
генерала, имеет на груди очень почтенное украшение… и говорит!